Дар Орла
Мне не надо отчитываться. Знаешь ли ты, что женщинам не надо отчитываться?
— Я не знаю, что вы имеете в виду под необходимостью отчитываться, — сказал я.
— Я хочу сказать, что женщина может легко исчезнуть, — сказала она, — во всяком случае, женщина может выйти замуж, женщина принадлежит мужу. В семье, где много детей, дочерей очень рано сбрасывают со счетов — никто не рассчитывает на них, и есть шансы, что какая-нибудь исчезнет, не оставив следа. Их исчезновение принимается легко. Сын, с другой стороны, — это некто, на кого делается ставка. Сыну не так легко ускользнуть или исчезнуть. И если даже он сделает это, то оставит позади себя следы. Сын чувствует вину за свое исчезновение, дочь — нет. Когда нагваль учил тебя держать язык за зубами относительно твоей личной жизни, он хотел помочь тебе преодолеть чувство того, что ты поступил плохо по отношению к своей семье и друзьям, которые так или иначе рассчитывали на тебя. После целой жизни борьбы мужчина-воин кончает, конечно, тем, что стирает себя, но эта борьба оставляет свои следы на мужчине. Он становится скрытым, всегда на страже против самого себя. Женщине не приходится преодолевать эти трудности, женщина уже готова раствориться в воздухе; фактически, это от нее и ожидается. Будучи женщиной, я не склонна к скрытности, мне нет до нее дела. Скрытность — это та цена, которую вам, мужчинам, приходится платить за то, что вы важны для общества. Эта борьба только для мужчин, потому что они не хотят стирать самих себя и найдут разные смешные способы, чтобы когда-нибудь и где-нибудь высунуться. Возьми, например, самого себя: ты ездишь повсюду и читаешь лекции.
Флоринда заставила меня нервничать очень интересным образом. В ее присутствии я чувствовал странное беспокойство. Я бы без колебаний признал, что дон Хуан и Сильвио Мануэль заставляют меня нервничать и тревожиться, но там чувство совсем другое. Фактически, я боялся их, особенно Сильвио Мануэля. Он ужасал меня, и все же я научился уживаться со своим ужасом. Флоринда меня не пугала. Моя нервозность скорее была результатом того, что я был раздражен, опасаясь ее духовной живости. Она не смотрела на меня пристально, как это делали дон Хуан и Мануэль. Они всегда фиксировали на мне свой взгляд, пока я не отводил свое лицо с жестом покорности. Флоринда только поглядывала на меня. Ее глаза постоянно переходили с одного на другое. Она, казалось, рассматривала не только мои глаза, но каждый сантиметр моего тела. Разговаривая, она бросала быстрые взгляды то на мое лицо, то на мои руки, то на свои ноги, то на крышу.
— Я вызываю у тебя чувство неловкости, не так ли? — спросила она.
Ее вопрос застал меня врасплох. Я засмеялся. Ее тон не был угрожающим.
— Да, — сказал я.
— О, это совершенно понятно, — сказала она, — ты привык быть мужчиной, женщина для тебя — это нечто созданное для твоей выгоды. Женщина для тебя глупа, а тот факт, что ты мужчина и нагваль, еще более все усложняет.
Я почувствовал необходимость защититься. Я думал, что она слишком скорая на мнения дама, и хотел ей это сказать. Я начал длинную фразу, но сорвался почти немедленно, услышав ее смех. Это был веселый, молодой смех. Дон Хуан и дон Хенаро все время смеялись надо мной, и смех их тоже был молодой, но у Флоринды была другая вибрация. В ее смехе не было спешки и не было давления.
— Я думаю, нам лучше войти внутрь, — сказала она, — там не будет никаких отвлечений. Дон Хуан уже водил тебя повсюду, показывая тебе мир; это было важно для того, что он должен был тебе говорить. Я должна говорить о других вещах, которые требуют другой обстановки.
Мы сели на кожаную кушетку в нише у веранды. В помещении я почувствовал себя лучше. Она сразу начала рассказывать свою жизнь.
Она сказала, что родилась в довольно большом мексиканском городе в богатой семье. Поскольку она была единственным ребенком, родители портили ее с самого рождения. Без малейшей ложной скромности Флоринда признала, что она всегда сознавала свою красоту. Она сказала, что красота — это демон, который множится и процветает при наличии поклонения.
